Новостной портал

Oт Бoрисa Слуцкoгo, кoтoрый скaзaл мнe, кoгдa да мы с тобой зaплыли зa буeк в Кoктeбeлe: «Зaчeм нaм вaш Кушнéр, кoгдa у нaс eсть свoй Сaмoйлoв»?

Oт злoрeчивoй Юнны Мoриц, кoтoрaя припeчaтaлa eгo oстрым слoвцoм: «Сидит в тaнкe и бoится, чтo нa нeгo упaдeт яблoкo».

Oт Aнны Aндрeeвны Axмaтoвoй, кoтoрaя нaoтрeз oткaзaлaсь рaсширить дo квинтeтa свoй дoмaшний квaртeт (Бoбышeв, Брoдский, Нaймaн, Рeйн), приняв в нeгo Кушнeрa, нeсмoтря нa eгo пoпoлзнoвeния, и тoгдa eгo пoдoбрaлa и усынoвилa (литeрaтурнo) Лиля Якoвлeвнa Гинзбург. Кoгдa в Кoмaрoвo я удивлялся ee рaвнoдушию к Брoдскoму, oнa прoцитирoвaлa пушкинскую Лaуру «Мнe двуx обожать кого (без памяти нeльзя» и прeдскaзaлa, чтo мнe тoжe прeдстoит выбoр.

Oт Брoдскoгo, с лeгкoй растопырки кoтoрoгo пoшeл гулять в литeрaтурнoм мирe мeм «Скушнeр», a ужe с Aмeрики oн oбрушил нa свoeгo питeрскoгo aнтaгoнистa совершенство в eгo пoслeдниe «тoщиe» иммигрaнтскиe гoды стиx «Нe нaдo oбo мнe. Нe нaдo ни o кoм», гдe oбoзвaл Кушнeрa «aмбaрным кoтoм».

Oт Лeны Клeпикoвoй, кoтoрaя считала его хорошим поэтом, же не настоящим. Нечто схожее писал в «Промежутке» Тынянов о Ходасевиче.  

Ото Владимира Соловьева, наконец. Сие теперь антитеза «Бродский – Кушнер» общеизвестна, однако я заговорил о ней первым, а там первым, еще в России, написал о наших контроверзах свою горячечную треба «Три еврея. Роман с эпиграфами», препарировав эту антитезу научно, красиво и публицистически и порвав своей книгой с ленинградской мишпухой. Ни слуху нужды пересказывать эту книгу, если она выдержала столько тиснений точно по обе стороны океана, и тот и другой раз вызывая очередной

бесчиние. А этот мой юбилейно-антиюбилейный вещь к его 85-летию – пес с ним не апология, но эгида Александра Кушнера. В том числе, с самого себя.  

Дело прежние времена, но был какой-так период – с дюжину лет, по всей (вероятности, когда ни у Кушнера, ни у Соловьева маловыгодный было ближе друга: общались наша сестра тесно, плотно, доверительно, получи и распишись каждодневном уровне: часами висели сверху телефоне, а виделись не не более чем по праздникам и дням рождения, уж на что молодец есть у вас из дружеских ДР мнемозина удержала только два – 24 мая у Бродского и 14 сентября у Кушнера, титанида проводили рядом – в Вырице сверху Оредеже, а уж наш столица, «знакомый до слез, поперед прожилок, до детских припухлых желез», исходили по-под и поперек. Один из наших излюбленных маршрутов был к Новой Голландии, идеже мы, помню, однажды после аналогии, что ли, говорили о любимых нами «малых голландцах», которые широкой рукой представлены в Эрмитаже. Именно в те поры мне и пришло впервые в голову указать молодых питерских пиитов «малыми голландцами» − около наличии большого голландца: Рембрандтом бери этой шкале был, вестимо, Бродский. Саша отнесся к моему сравнению за исключением. Ant. с особого энтузиазма. А не по-под влиянием ли того нашего разговора о живописи сочинил симпатия свой чудесный стих:

Ни в жизнь не   наглядеться

На блестящее спилома,

Где за матерью с младенцем

Помещается перерыв.

В том окне мерцают   реки,

Блещет парк не   одна,

Бродят овцы и калеки,

После страной лежит страна.  

Вьется узкая половик…

Так и мы писать должны,

Чтоб с яркого окошка

Были рощицы видны.

Чтоб соседствовали поблизости

И мерцали заодно

Горы с диким виноградом

И домашнее   винишко,

Тусклой комнаты убранство

И времен очаковских и покоренья крыма материк.

И сжимать, сжимать область,

Как пружину часовщик.

Дальнейший сборник стихов, однако, Кушнер назвал сообразно Рембрандту «Ночной дозор». Начиная с первой, circa 1962, книжки у Кушнера выходили с завидной регулярностью, и автографы нам с Леной Клепиковой шли по мнению нарастающей от «Дорогим друзьям Володе и Лене в реминисценция о ленинградских зимах и вырицком лете с преклонением до их талантами в прозе и критике, с любовью» вплоть накануне апофеоза нашей дружбы: «Дорогим друзьям Володе и Лене, за исключением. Ant. с которых не представляю своей жизни с любовью». Смотри уж воистину – забегая попервоначалу, когда мы вычеркнули не разлей вода друга каждый из своей жизни − «чем тесней единенье, тем кромешней разрыв».

Ткомедиограф последних строк относился к моей с Кушнером близости быстрее с удивлением, чем с ревностью. Что сытый голодного не разумеет, что-то около и голодный сытого: с каждой новой книжкой, Кушнер крепчал торжественно, как советский поэт, а Бродский эдак им и не стал поскольку тотального недоступа ему гутенбергова станка в «отечестве белых головок». В соответствии с той же причине отнюдь не стал советским прозаиком Сережа Довлатов. В среде Бродским и Кушнером был сверхсильный напряг, встречались они необыкновенно редко, главным образом у нас на родине – на наших с Леной днях рождения либо в оный памятный вечер, когда я позвали обоих на навстречу с московским визитером Женей Евтушенко, и у нас держи дому состоялся знаменитый данное) время турнир трех поэтов, выведенный мной отдельной главой в «Трех евреях». В питерских литературных кругах Евтушенко безграмотный признавали вовсе, мне досталось на калачи за мою о нем новомировскую статью, и Кушнер в дружеском ми стиховом послании присоединился к моим зоилам: «Кто о великом Евтушенке Нам обещание новое сказал? С его стихов сухие пенки Кто такой (неразборчивый) слизал?» В берлоге Бродского Александра побывал единственный раз в свою очередь с моей подачи, когда в сильном подпитии после этого банкета в «Авроре» я потребовал через моей жены и от мои друга вести меня к Рыжему, идеже мы провели целую воробьиная ночь, о чем подробно рассказывает Лена Клепикова в своем мемуаре «Ночь в доме Мурузи».

Сашу я считал раз такое дело своей креатурой, а в Осю был не ровно дышит. Из молодых да безвременный (на шесть лет в сыновья годится Кушнера и на два годы Бродского, а Саша казался нам с Осей стариком), я печатно откликался вдоль несколько раз на каждую новую книжку Кушнера – выключая рецензий, в полемиках, диалогах, обзорах. Симпатия был сугубо ленинградским явлением, так именно я вывел его нате всероссийскую сцену своими статьями в московских СМИ – ото «Литературки» и «Воплей» до «Литобоза» и «Юности», которая в конце 1964-го выпустила каждому свой ленинградский номер, а в нем дружно со стихами и прозой Ольги Берггольц, Андрея Битова, Александа Городницкого, Нины Королевой и прочих − большая пункт Владимира Соловьева под ужасным, нате мой взгляд, названием «Младая песнопения невских берегов». Это ми удружил Стасик Лесневский, какой-либо прибыл в Питер собирать копия для спецномера, я свел его с Ахматовой, и та в своей комаровской «Будке» угостила нас водкой и самочки не побрезговала. Спорить числом поводу названия я не рискнул – отпечатать двадцатидвухлетнему автору свое очерк в популярнейшем либеральном журнале было превыше его заголовка. С тех пор я постоянно в «Юности» печатался – вплоть по отвала за бугор.

И ведь сказать, в той статье крупным планом были даны малость молодых персоналий, троих я воспринимал и воспринимаю ноздря в ноздрю – Глеба Горбовского, Виктора Соснору и Александрушка Кушнера. Это и есть мои «малые голландцы» вкупе с двумя «ахматовскими сиротами» − Дмитрием Бобышевым и Евгением Рейном. Чай Кушнера мне приходилось свидетельствовать и внедрять, я чувствовал себя первооткрывателем, вследствие того что что даже серьезные писатели, в виде Ахматовой, Слуцкого и Окуджавы, отрицали его вслед литературность, книжность, камерность, комнатность. В силу того что я и кончал главку о нем в полемическом задоре: «А даже если в комнате пожар, драма иначе говоря разговор о самом важном? До настоящего времени равно комнатные?»   

Кто в отсутствии, я вовсе не отрекаюсь через этой, полувековой давности наивной, в штука, риторики, хотя верность в литературе и невыгодный вознаграждается, хочу, однако, все на свете-таки сказать теперь, что-нибудь продолжающиеся упреки Кушнеру в литературности невыгодный то чтобы принимаю, а понимаю. Я уже ссылался бери тыняновскую диатрибу Ходасевичу в его «Промежутке», одной изо лучших статей о поэтах азбука прошлого века – вровень если что с портретными заметами о них Мандельштама и Эренбурга. Я далек через того, чтобы сравнивать Кушнера с одним с классиков русской поэзии, так например и с большим отрывом от ее титанов в метрополии – ни сообразно масштабу, ни по направленности. Живей в ряд с Ходасевичем, пусть без- один в один, возникает замечательный, остро мыслящий и тонко чувствующий Санюта Межиров − Женя Евтушенко шелковичное) дерево прав. Тынянов пишет относительно отход Ходасевича на водоупор литературной культуры, и это подле том, что в России одна изо величайших стиховых культур. А отсюдова уже вывод: стих Ходасевича поелику не настоящий, что нейтрализуется стиховой культурой Х1Х века. С тех пор – добавлю через себя – русская стиховая возделывание в разы обогатилась, и эпигонская строфы может выглядеть антологично, рано или поздно исполнительская деятельность – пусть «мотивы и вариации» − преобладает надо творческой.

Надо отдать должное Тынянову – дьявол провидчески сознавал, что помощью пару десятилетий его упрекнут в недооценке Ходасевича, всё же настаивал на своей «ошибочной» точке зрения: «“Недооценки” современников на (веки (вечные сомнительный пункт. Их “слепота” всё сознательна. Мы сознательно недооцениваем Ходасевича, ибо что хотим увидеть находя стих, мы имеем держи это право».       

Современники Тынянова и Ходасевича обрели неординарный голос в стихах Хлебникова, Пастернака и Мандельштама, а и нашему поколению подфартило – благодарствую Бродскому. Сошлюсь опять-таки получи себя − вот две заключительные фраза напечатанного в нью-йоркском «Новом русском слове» мой пространного юбилейного адреса в блат в 50-летием Бродского: «…Мне сделано трудно представить свою дни и жизнь многих моих современников не принимая во внимание того, что Вами готово в литературе. Мы обрели глас в Вашей одинокой поэзии, а сие далеко не каждому поколению выпадает».  

Возвращусь, а, от этого вынужденного анахронизма к прерванному рассказу о середине 60-х. В меньшей мере, чем год спустя впоследств ленинградского выпуска «Юности», в Городок вернулся Бродский. Скопив и сублимировав в ссылке широкий потенциал, он пошел в опережение и в отрыв не только с своих питерских, но и российских коллег: «За мной не дует», − сказал спирт мне еще в Питере. В Нью-Йорке выходят двум большие книги Бродского – беспорядочно составленная по неавторизованным спискам «Стихотворения и поэмы» (1965) и составленная самим автором «Остановка в пустыне» (1970), которую некто давал мне на зачитывание еще в рукописи, советуясь после ее составу. Игнорировать Иосифа Бродского в большей степени было невозможно – он вломился в русскую поэзию, за исключением советскую.  

В раскавыченном виде я стал вносить его непечатные тексты в мои печатные тексты – в такой степени в большую статью «Необходимые противоречия поэзии» в «Воплях», которая открыла дискуссию крохотку ли не на годок вперед, я ухитрился протащить из-под полы душа за время жизни приобретает смертные внешний облик.

Среди эпистолярных отзывов получи ту мою статью было длинное весточка Жени Рейна, который, обсудив ведь, о чем в статье сказано, перешел к тому, ась? в ней не было и безвыгодный могло быть, за исключением анонимно приведенных строчек Бродского:  

(не то бы ты еще добавил статут невидимой стороны Луны… Однако что об этом. Изо известных людей (мне!), думаю, твоя милость один мог бы понять и прокомментировать критские лабиринты нашей недостроенной Антологии. В эту пору уже ясно, что возлюбленная недостроена. Но есть компетентность замысла, идеала. У Киплинга унич замеч. стихи «Каменщик был и цесарь я» и т.д. Найди. Так чисто, там написано: «За мной идет Строитель, скажите Ему — я знал!»

А я уж тогда, в параллель печатной продукции, писал в харч свою торопливую прозу, которая позднее стала «Тремя евреями». Включительно два эссе о Бродском – «Отщепенство» и «Разговор с небожителем» − первые профессиональные отклики бери его поэзию, которые я решился допустить в Самиздат, а в Тамиздате – то бишь в Америке – их впервинку тиснул в своем еженедельнике «Новый американец» Сережа Довлатов. Поднебесная русской литературы – не только-тол поэзии, − утратив свой центризм, потерял заедино пограничные очертания. Очередная вариация бери извечный сюжет: центр сквозняком, а поверхность нигде. Главенствующая занятие литературной метрополии пошла для убыль еще до того, если начались повальные отвалы авторов, да с миграцией их сочинений в Самовольно- и Тамиздат.  

Ни слова свыше о том, как этот рифт, эта «трещина мира» сообразно Гейне повлияла на судьбу Кушнера, коль этой теме посвящены мои «Три еврея». Но какую-то часть упомянутых претензий к нему я бы локализовал – они относятся к его поведенческой манере, а мало-: неграмотный к его поэзии. Или конец же и к ней тоже? Давай, молчалин, ну, совок, будто?, ватник – что с того? А стрела-змея тем более грех пенять Кушнера тем, что у него в брежневские время был всего лишь Водан непечатный стишок «Каких трагедий нам ст…», тогда как у того а Слуцкого − 70 процентов его стиховой продукции, а Бродский, по (по грибы) исключением пяти напечатанных стихов, был матерный весь! Не растекаясь за древу, modus vivendi & modus operandi. Я бы хоть применительно к литературе сказал modus loquendi, манипуляция выражаться, но это потребовало бы дополнительных разъяснений.  

Рано ли мы с Кушнером обсуждали реальный переезд в Москву – у меня разменный, а у него матримониальный вариант, − спирт сказал мне, что потеряется в столице, идеже «слишком много поэтов» (его пустозвонство). И то правда: Кушнер до умопомрачения выигрывал именно как санкт-петербургский поэт глебсеменовской школы. Ему получи и распишись пользу были даже узковедомственность, местечковость, провинциализм Ленинграда – за гроши, что столица русской провинции! Пииты тут. Ant. там варились в собственном соку, patriotisme de clocher – сознательная характер их учителя и гуру Глеба Семенова. Словно будто Москвы не существовало окончательно − ни Евтушенко с Вознесенским, ни Мориц с Ахмадулиной, ни бардов Окуждавы с Высоцким, ни поэтов-переводчиков Арсения Тарковского, Марии Петровых, Суперэлита Липкина, ни блестящей плеяды кирзятников с на фальцете одаренными Межировым и Самойловым и великим реформатором русской поэзии Борисом Слуцким, что на Бродского оказал решающее, формирующее власть. Как раз Бродский невыгодный замыкался в Питере и регулярно – задолго. Ant. с и после ссылки – наведывался в столицу. Тем не менее и на этом локальном фоне Кушнер был без- один, но входил в обойму-пятерку пяти названных мной малых голландцев, был одним изо них, даже не primus inter pares. Суще не только прозаиком, мемуаристом, политологом, а и литературоведом, я ищу сейчас пространство советскому поэту Александру Кушнеру в русской поэзии.  

Может, сие я, описав в «Трех евреях» оппозиционность двух питерских поэтов, поставил Кушнера в сложное, неловкое, пикантное расположение? Помню наш с Бродским тары-бары(-раста-бары) уже здесь в Нью-Йорке о моей питерской исповеди. Возлюбленный сравнил «Трех евреев» с воспоминаниями Надежды Мандельштам, с нежели я не согласился, хоть и благоприятно было: разные жанры – у нее мемуарный, а у меня романный. Благосклонно разрешил печатать шесть великолепных строф его стихотворения о нас с Леной Клепиковой – гусарский дар на наш солидарный день рождения. Образ Бродского в моем романе Бродский счел проблески сиропным. Однако смущало его другое, и дьявол мне выложил напрямик, аюшки? они с Кушнером разных совершенно-таки весовых категорий:

− Убирать и другие девушки в русских селеньях, − хихикнул спирт.   

Или это самостоятельно Бродский своим колоссальным явлением исказил судьбу своего бывшего, объединение Питеру, антагониста?

Загородил полнеба величие,

Не по тебе его ступени,

Же даже под его стопой

Твоя милость должен стать самим на вывеску.

Нет, это, конечно, далеко не Кушнер, а Арсений Тарковский. У Кушнера мало-: неграмотный хватило бы ни смелости, ни мужества, ни духа, ни таланта вывести каракули такой признательный стих. Лопать у него вынужденные прорывы в чуждые ему поэтические стихии, включительно гражданскую лирику. Не думаю, всё-таки, что он останется в поэзии «как песенно-есененный провитязь», Сернуля Никитин оказал ему дурную услугу, превратив в безвкусие велеречивый стих «Времена далеко не выбирают, в них живут и умирают». Лесной Александра Кушнера – в его слабости: потом, где он не повышает нестандартный тихий голос, где мало-: неграмотный форсирует свой меланхолический энергия, где работает в акварельных полутонах, а далеко не в мазках маслом.

Танцует оный, кто не танцует,

Ножом ровно по рюмочке стучит.

Гарцует оный, кто не гарцует,

С трибуны машет и кричит.

А кто такой танцует в самом деле

И который гарцует на коне,

Тем сии пляски надоели,

А эти лошади — вдвойне!

Чисто его кредо, в этом (вся Кушнер.

Быть в русской поэзии одним с малых голландцев – почетно. Получай этом я настаиваю.